Борис Минаев - Мягкая ткань. Книга 1. Батист
Хорошая идея. Полежать часа два. Съесть три яйца. Намазаться жиром…
Черт, какая хорошая идея!
Но что же так мощно подталкивает его в спину, что за нетерпение, что за бес вошел ему под ребра, да, да, он хочет, чтобы это скорей закончилось, так или этак, да, он хочет ее, хочет увидеть ее грудь, ноги, ее раскрытые губы, она готова, сегодня он это понял, но дело все равно не в этом! Не это.
Даня вслушивался в ветер.
Этот сильный, бесконечный напор, эти волны, которые падали на песок все с большим шумом, этот почти теплый поток воздуха, которому он подставлял лицо, он становился все сильнее и сильнее, он почти говорил с ним, и Даня пытался ему отвечать: да, я знаю, я понимаю, есть такие дни, когда нужно чувствовать ветер, усматривать оттенки дневного воздуха, чувствовать песчинки, я знаю, да, что сегодня такой день, я понял это еще с утра, когда был в редакции газеты и поймал, увидел солнце на противоположной стене, это переплетенное в узел солнечное сияние, эти энергетические лучи, которые держали в своей горсти целую планету, они заливали светом мое бытие, и я понял, что не зря здесь, не из простого тщеславия, что это знак, и Мари, Мари, она была так добра сегодня, но все-таки объясни, объясни, ах да, война…
То, о чем говорил с ним старик метранпаж, встало перед ним во всей своей грозной полноте. Слово было найдено – «война».
Ждать нельзя. Ни секунды, ни дня. О ней говорила и мадемуазель Катрин. Теперь Даня вспомнил, что о ней говорили и другие люди. Какая-то грозная, страшная сила звала его плыть. Она тянула его, хотела, чтобы он бросил все и следовал за ней.
Даня вернулся в свою комнату. До начала нового дня, главного в его жизни, оставался всего час, но в этот момент в дверь постучали: там, внизу, вас ожидает мадемуазель, сказала хозяйка, впустить?
Да, конечно.
Он смотрел прямо перед собой, сощурясь, не в силах поверить.
И дверь открылась. Яркий свет из коридора. Господи, не может быть.
– Я знаю, ты не ждал, – сказала Мари сухо и спокойно, скрывая нервную дрожь. – Но я должна тебе объяснить.
Даня стоял молча.
– Я должна тебе объяснить, – повторила Мари. – Пропустишь?
Хозяйка, не понимавшая ни слова по-русски, с изумлением смотрела на эту пару.
– Да, – сказал Даня. И добавил по-французски: – Мадам, это моя родственница. Она войдет буквально на пять минут.
Хозяйка понимающе улыбнулась, пожала плечами и спустилась вниз, по-прежнему держа в руке керосиновую лампу.
– Входи! – пригласил Даня.
Впускать ее в комнату ему не хотелось. Предполагалось, что если все будет хорошо, то они снимут вместе уже другую комнату, подальше от города, представившись хозяйке молодоженами.
– Извини, – сказал он сухо. – Я ведь не знал, что ты придешь.
Вся комната была перевернута вверх дном. Готовясь к отъезду, он складывал свои вещи на постель, в открытые чемоданы, перебирал книги, достал купленные в подарок папе папиросы и закурил, впервые за все это время. Мари улыбнулась, увидев весь этот кавардак, с трудом нашла на кровати свободное место и аккуратно присела:
– Я поняла, что ты решил плыть сегодня, не сказав мне ни слова.
Он снял чемодан со стула и тоже сел.
– Сегодня я дал объявление в газете. Что двадцать девятого июля плыву через Ла-Манш.
Она покраснела. И наклонила голову, как делала всегда, когда злилась:
– Это все неважно. Я пришла расторгнуть наш договор.
– Что это значит?
– Даня, – сказала она дрожащим голосом, – я люблю тебя. Неужели ты еще не понял? Если с тобой что-то случится, я не смогу больше жить. Ты не имеешь права этого делать… верней… ты можешь это делать, но только после, а не до.
Все дальнейшее Даня помнил плохо. Он вроде бы встал и медленно прикрутил фитилек лампы, другой рукой освобождая кровать от лишних предметов – комната была совсем маленькая, и все это можно было делать одновременно, – Мари начала стремительно расстегивать пуговицы на своей одежде и вылезать из юбки – все это было ужасно смешно, но в темноте глаза ее так ярко блестели, что он испугался за нее: порой с девушками происходят странные вещи, совсем странные, Даня всерьез боялся, что она сейчас зарыдает, а может быть, начнет летать по комнате, от нее всего можно было ожидать, словом, все дальнейшее, что происходило с ними, он помнил плохо, и даже очень плохо, однако странное дело, потом, когда он вспоминал те несколько дней, которые последовали за минутой, когда она вошла в комнату, события перед ним становились все яснее, все отчетливее, постепенно проступали детали, отдельные слова складывались во фразы, положение их тел, как на четкой гравюре восемнадцатого или семнадцатого века, становилось все объемнее и ближе, приобретало трехмерность или даже четырехмерность, и в двадцатые, тридцатые, даже в сороковые годы, в Марьиной роще, в московском трамвае, уносившем его к Трехгорке, он все еще припоминал все новые и новые оттенки всего, начиная с того странного щемящего чувства, когда он стал освобождать свой рот от ее волос, которые разметались от нескольких резких движений и облепили его лицо, и он незаметно левой рукой вынимал их изо рта, чтобы было легче дышать, и в то же время ему было стыдно, ему казалось, что он ничего не должен нарушать в том, что происходит само, возможно, он должен, просто обязан задохнуться, но пока этого не понимает, вот до таких глупостей доходили его мысли, в то время как Мари, все понимая, раздвигала ноги, засовывала его руку туда, где никогда ей быть не доводилось, и все время болтала, продолжала говорить, объясняться, хотя в этом уже не было никакой нужды, и Даня потом вспомнил все ее слова до единого и даже как-то раз записал их в тетрадь, которую потом выбросил без сожаления, она ему была не нужна…
Не зная, далеко ли ушла хозяйка пансиона и не находится ли прямо тут, за тонкой дверью, чутко прислушиваясь, Даня заставил Мари говорить громким шепотом, отчего все ее слова стали еще более ощутимо-горячими, нежными на ощупь и смешными, поэтому звуковое сопровождение этой долгожданной ночи составляли ее непрерывный шепот и его короткие ответы и иногда – его короткий смех, чего ты гогочешь, спрашивала она, не знаю, мне смешно, не понимаю что тут смешного, тебе хорошо меня видно, да хорошо, очень хорошо, очень-очень хорошо, странно, правда, что такая луна, и именно сегодня, опять гогочешь, да нет, я просто смеюсь, смех – это выражение радости, не учи меня, смех – это выражение плотской, животной природы человека, а ты должен развиваться, слышишь, ты должен встать по сравнению с животным хотя бы на следующую ступень развития, Даня, мне больно, Даня, подожди, не делай так, полежи спокойно, давай полюбуемся этой луной, вот запомни, Даня, больше у тебя никогда в жизни не будет такой луны, почему, ну как почему, потому что эта ночь единственная в нашей жизни, ну так вот, слушай, о чем я с тобой хотела поговорить, опять гогочет, ну прости, прости меня, пожалуйста, я внимательно тебя слушаю, а можно слушать и не делать вот этих навязчивых движений, ты знаешь, что такое навязчивые движения, ведь они свидетельствуют о твоей умственной неполноценности, и чем у тебя тут так пахнет, Даня, я не хочу больше целоваться, ну пожалуйста, сделай перерыв, чем у тебя пахнет, не знаю, опять не знаю, а можно ты никогда, больше никогда-никогда не будешь мне так говорить: «не знаю», наверное, это мокрый плавательный костюм, он еще не высох, господи, ну какая гадость, слушай, а можно шире открыть окно, можно я сейчас попробую, нет, не уходи, не уходи, подожди, я давно хотела тебе это сказать, и вот сейчас момент настал, лежи спокойно, я тебе говорю… В этот момент его левая рука была просунута под ее спину, она лежала как бы на его локте, очень удобно, и в любой момент он мог придвинуть ее лицо к себе близко-близко и поцеловать, но он не делал этого, пока она говорила, а говорила она без умолку: ты, наверное, думаешь, Даня, что я была с тобой жестока, так вот, ты ошибаешься, это не так, это совсем не так, я никогда, слышишь, никогда не думала, что могу попросить тебя пожертвовать своей жизнью, нет, просто я не могла тебе сказать – не плыви, не делай этого, потому что тогда ты бы от меня отдалился, ты был бы уже не мой, ты понимаешь это, и вот сегодня, когда я почувствовала твой обман, кстати, я была им страшно возмущена, ах, Даня… Он медленно, очень медленно потрогал ее грудь в ночной сорочке, господи, она и сорочку умудрилась с собой прихватить, а если сейчас войдет мадам Берта… Даня, стой, послушай, а если сейчас войдет твоя хозяйка, опять гогочет… Даня, ты что, превратился в лошадь? Какая длинная сорочка, какая же длинная сорочка, до самых пяток, а вот и они, эти пятки, какие холодные, боже, какие они холодные, и какая маленькая грудь, интересно, хотел бы он, чтобы она была больше, нет, нет, только не это, интересно, а как она должна лежать, чтобы было удобней, может быть так, или нет, вот так? Даня, я же тебе сказала, что я хочу поговорить, это не значит, что ты должен молча сопеть, слушай меня, все, что я тебе говорила, было правдой, я всегда говорила тебе правду, Даня, я совершенно не представляла себе, что смогу полюбить такого рыжего дурака, я никогда не думала, что у нас до этого дойдет, но вот когда ты сказал про Ла-Манш, все изменилось в этот момент, но я продолжала не верить, нет, послушай, так мне больно, Даня, не делай так… Наконец он сказал ей тихо: послушай, Мари, давай полежим и посмотрим на луну, молча, а то я что-то нервничаю, я знаю, что ты никогда не была со мной жестока, но если сейчас у меня ничего не получится, это будет действительно жестоко. Что значит у тебя, у нас ничего не получится, не надо, пожалуйста, делать вид, что ты здесь главный, это смешно, и молчать я не могу, лучше подумай, что ты делаешь не так, ну хорошо, у тебя нет опыта, хотя это очень плохо, с другой стороны, я бы измучилась и изревновалась, если бы он у тебя был, нет, все-таки это очень плохо, но ведь ты же, наверное, читал какие-то книжки, нет, не читал, а почему, а потому что я из еврейской семьи, как и ты, господи, ну что за чушь, в каком ты веке живешь, Даня, – в этот момент он встал и начал ходить в темноте по комнате, натыкаясь на предметы, блуждание его было бесцельно и бессмысленно, он смотрел на нее, испуганно лежащую посередине кровати, свесившую руку почти к полу, с широко открытыми глазами, худыми ляжками, костлявыми ключицами, тонким изгибающимся станом, распущенными по подушке волосами, бесконечно красивую, и понимал, что, если это не произойдет, его жизнь будет кончена, но ей было больно, ей было ужасно больно, он читал о таких случаях, ее лицо искажалось, и он пугался, отступая, хотя понимал при этом прекрасно, что пугаться нельзя и отступать тоже, но глаза ее так расширялись, и она так ужасно кричала, что он не мог, он делал это снова и снова и снова вставал и ходил вокруг нее кругами, и она уже ничего не говорила, и ночь продолжалась, он сидел и курил, хотя в комнате курить было нельзя, могла прийти хозяйка… Даня, послушай, заговорила она, не мучь себя, не надо, я уже здесь, уже все случилось, самое главное в нашей жизни, по крайней мере в моей, я уже наверху блаженства, но что касается мелких деталей, они всегда меня не очень устраивали, ты же знаешь, меня не очень устраивает твоя национальность, потому что у меня у самой такая же, а хотелось бы чего-то более интересного, меня не устраивает цвет твоих волос, я всегда мечтала о жгучем брюнете, меня не устраивает то, как ты сопишь, когда думаешь, это очень смешно, ты даже не можешь себе представить, как это смешно, меня не устраивает твой рост, я бы хотела, чтобы ты был немного повыше, меня не устраивает твоя профессия – очень скучная и слишком практичная, химик-мануфактурщик, меня не устраивает твой возраст, потому что если бы ты был взрослый мужчина, черт побери, ты бы знал, что делать в такой момент, ну давай, будь потверже, пожалуйста… И тогда он вспомнил, что у него есть банки с тем, чем обмазывал свое тело, когда лез в воду – жиром, вазелином или чем там еще, – и начал разбрасывать вещи, пока, наконец, она, напуганная его хаотичными движениями, не сжалась в комочек, не накрылась покрывалом, не начала отбиваться, не укусила за ухо, пока он, намазавшись этой гадостью, не овладел ею под этот ужасный, ужасный стон, горький и жалобный, и не сделал это еще раз, и не выплеснул на нее весь этот горький яд, жуткий заряд гнева, копившийся в нем столько времени, горький яд любви и счастья, который, конечно, мог убить его сегодня, пока, наконец, она не закричала от боли и не расцарапала ему спину, он не остановился, не упал лицом на ее плечо и не заплакал…
